Маргарита Голубева (р. 1993) родилась в Москве, училась на филологическом факультете МГУ, учится на историко-филологическом факультете РГГУ. Автор стихов, печаталась в журнале «Волга».
Но глушит пение снаряд
(О книге: Поэты Первой мировой. Британия, США, Канада / пер. с англ.; сост. А. Серебренникова, А. Черного. М.; Воймега; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2016)
Второй том антологии «Поэты первой мировой» посвящен англоязычной поэзии: переводы стихотворений тридцати восьми авторов Британии, США и Канады сделаны семнадцатью переводчиками. Напомним, что первый том серии был посвящен переводам немецкоязычной поэзии Великой войны (Поэты Первой мировой. Германия, Австро-Венгрия / сост., пер. с нем. А. Черного. М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2016).
Новая книга открывается историко-литературным очерком А. Серебренникова, где сформулированы цели издания: во-первых, четко обозначить для русского читателя канон англоязычной поэзии Первой мировой — самые безусловные образцы и ключевые персоналии, во-вторых, познакомить читателя с авторами, ранее никогда не издававшимся на русском языке либо незаслуженно забытыми даже у себя на родине. Антология призвана, таким образом, стать новым этапом в истории русской рецепции поэзии Первой мировой. Поднятые вопросы взаимодействия литератур и культур представляют филологический интерес и открывают пространство для дальнейших исследований.
При этом книга адресована не только профессионалам, но и широкому читателю. Сопроводительные материалы — вступительный очерк и биографические справки о персоналиях — написаны живо и в хорошем смысле популярно.
Сама композиция такова: после зачина — песни Лины Гилберт Форд «Очаги храните» — следуют признанные «авторы первого ряда» Зигфрид Сассун, Руперт Брук, Алан Сигер, Джон Маккрей; далее чередуются фигуры разного масштаба; последнее же стихотворение сборника — «Весна во время войны» Сары Тисдейл — дает ощущение открытого финала, разомкнутости общего сюжета и вовлечения в него нашего современника.
Теперь остановимся чуть подробнее на образно-мотивной структуре антологии, не претендуя на исчерпывающий охват.
Смерть
Фронтовая жизнь и смерть — главная и очевидно центральная тема. Трупы, висящие на проволоке. Разбрызганные мозги. Куски целых и разорванных тел, торчащие из глинистой земли. Хрипы и стоны раненых. Ловля вшей, зуд и задубелая грязная одежда. Сырость окопов, холод и смрад. Выемки для сна в землянках, похожие на могилы.
Разумеется, одно и то же явлено различно у разных авторов, наследующих разным ветвям литературной традиции, избирающих натурализм и «окопную правду» или же гражданскую патетику и язык аллегорий. «При этом в подавляющем большинстве случаев ни о какой безыскусности речи не идет и идти не может: в самых знаменитых “окопных” стихах прослеживается влияние британской литературной традиции, реминисценции из Шекспира, Мильтона, Китса, Шелли, Вордсворта, Теннисона… Пол Фассел отмечает, что уважение к литературной классике тогда достигло пика, а в армии собралось множество людей, интересующихся словесностью; “этим и занимались английские бойцы на передовой — читали английскую литературу”» (с. 13).
Слова Уилфреда Оуэна (1893—1918) в начале книги задают такой взгляд: «Мой предмет — Война и сострадание Войны» (с. 5). И вот зрелище мучительной смерти другого предстает собственным, неотчуждаемым страданием:
…Но кто-то заорал в противогазе,
Задергался, как пламенем палим…
Гляжу я через мутное стекло,
Как будто под водой гляжу — он тонет.
И в снах я вижу — сколько дней прошло! —
Как он, хрипя, захлебываясь, тонет.
И если б вы в удушливом кошмаре
Шли за телегой той, где он лежал,
И видели глаза на страшной харе,
Раздавшейся, как дьявольский оскал,
И если б слышали харкоту кровью
Из легких, если б знали о плевках,
Как рак, отвратных, мерзких, как коровье
Жеванье на распухших языках, —
Тогда б, мой друг, детишкам наших мест
Вы б не твердили с пламенем во взоре
Ложь старую: «Dulce et decorum est
Pro patria mori».
(из стихотворения «Dulce et decorum est», пер. А. Серебренникова, с. 112)
Одной из вершин трагической поэзии войны можно назвать стихотворение Зигфрида Сассуна (1886—1967):
Своими брошен там, на пятачке…
Сперва я думал: брешут, ерунда.
Потом в треклятом «Боевом листке»
Ты «без вести пропал». (Вот так всегда
И пишут, если бросят одного
В воронке выть на небо, умирать,
Просить воды, но все мертво,
Лишь сумрак продолжает наступать).
(из стихотворения «Одному погибшему офицеру», пер. А. Черного, с. 32)
Совершенно иная интонация в стихах Роберта Сервиса (1874—1958), служившего военным корреспондентом и санитаром. Так, в стихотворении «Дневной чай» (пер. Н. Винокурова, с. 62–64) персонаж (не лирический герой, а его собеседник) хлестко и смачно описывает свою удаль, когда во время атаки он шел один впереди и «песню про Бена Болта орал, опьяневши вдрызг». В его глазах смерть другого овеществлена и отодвинута:
Майор кричит: «Эй, на фланге, заткните паскуде рот!»
А сам побежал в атаку и в грязь уткнулся лицом,
Набитый, как пудинг изюмом,
горячим немецким свинцом.
Ср. в том же стихотворении «Висело людское мясо на проволоке шашлыком», «Мы сами хотели сделать из бошей кровавый фарш».
Айзек Розенберг (1890—1918), описывая живых, в буквальном смысле целых людей, видит их, во-первых, разъятыми на части, а во-вторых, не столько уже организмами, сколько механизмами, что позволяет сопоставить его с экспрессионистами в немецкой поэзии:
На шеи бросаю взгляд —
багровы, кверху торчат,
Мерцая кирпично-красным.
Пылают маятники рук,
Качаясь на фоне хаки, —
Горчично-бурого хаки —
В такт шарнирным ногам.
(из стихотворения «На марше», пер. А. Панова, с. 120)
Пейзаж
Вместе с тем англоязычные поэты чрезвычайно внимательны к красоте природы. Предшествующий немецкий том ощущается как более «городской» и сумрачный, а английский — как более «деревенский» и идиллический. В пророческих стихах Георга Гейма «Война I» и «Бог города» (первый том, с. 40–44) «Опускаются на город с высоты // Покрывала небывалой темноты» — и война-чудовище вылезает из своего подвала; у Оуэна «Тот мерзкий вихрь, что начался в Берлине, // По всей Европе яростно метет» («1914», пер. А. Серебренникова, с. 113).
Из немецкоязычных поэтов отчетливой «сельскостью» выделяется разве что великий австриец Теодор Крамер (но у него это проявлялось иначе, в языке, а не в эскапизме). Редкий образчик городской апокалиптики в английском томе — стихотворение Дэвида Герберта Лоуренса (1885—1930) «Бомбардировка» (пер. Б. Булаева, с. 221):
Ласка острого неба резвится
Вдоль каминных блестящих бесчисленных труб.
Нежно небу навстречу вздыхает Столица.
«Бегство в пастораль — типичный для англичан способ выплеснуть из души все бедствия Великой войны и одновременно заслониться от них средствами воображения» (цитата из Пола Фассела, с. 17). Окопная жизнь становится фигурой умолчания. Так, ирландец Френсис Ледвидж (1887—1917) пишет о золотых восходах (заря почти во всех стихотворениях подборки), танцующих феях, резвящихся ягнятах и родном доме:
Ольшанка пела на заре —
Здесь, на поваленном стволе,
И услыхал я зов полей
Сквозь целый мир — к моей земле.
(из стихотворения «Дом», пер. А. Панова, с. 190)
Тщательно фиксируются конкретные виды: если цветы, то не только розы и фиалки, но и страстоцвет с волчеягодником; если птицы, то цапли, лебеди, совы, гуси… Главным символом среди цветов стал знаменитый алый мак из стихов канадца Джона Маккрея (1872—1918):
В полях фламандских шелестят
Головки маков, и стоят
Кресты. Над ними — вышина,
Где жаворонка песнь слышна —
Но глушит пение снаряд.
(из стихотворения «В полях фламандских, пер. А. Серебренникова, с. 51)
А жаворонок, в свою очередь, становится преобладающим образом среди фауны. Спускаясь с небес на землю, трудно не заметить третью эмблему — крыс. Поэтому, с одной стороны:
Над бездной ночи — жаворонков звон.
(из стихотворения «Возвращаясь, слышим жаворонков» Айзека Розенберга, пер. А. Панова, с. 118)
А с другой стороны:
Под ноги бросились, кинувши падаль,
Крысы огромные, три или две.
(из стихотворения «Там, за бруствером» Роберта Сервиса, пер. А. Триандафилиди, с. 74)
Возрождение
В стихах Эдварда Томаса (1878—1917) появляется Феникс-птица — надежда на возвращение к жизни, восстание родной земли из пепла после всех смертей. Обратимся к устойчивой ассоциативной цепочке: земля — родина — мать.
…Англия, прекрасна,
Как мать, что в день вчерашний умерла
(из стихотворения «Кто прав, кто виноват — решать не срок…» Эдварда Томаса, пер. А. Серебренникова, с. 201)
В переводе из Лоуренса встречаются слова, очень знакомые русскому читателю: «Горят оголенные нервы земли неживой» («Рондо отказника от военной службы», пер. Б. Булаева, с. 220) — ср. у Высоцкого «Обнаженные нервы Земли / неземное страдание знают». Мы помним: «Материнства не взять у Земли, не отнять, как не вычерпать моря — / кто сказал, будто землю сожгли? Нет. Она почернела от горя».
Отличие от немецкого тома — включение в английский женских поэтических голосов. Присутствующие авторы-женщины — представительницы поколения матерей, родившиеся с 1850 по 1870 год (кроме Сары Тисдейл, она помладше). Сам собирательный женский образ — не Лили Марлен, ждущая с войны своего мужчину (и одновременно поэтически артикулированная мужская мечта, «мимолетное виденье»), а солдатская мать. Такова Анна Дьюри (1856—1933), посвятившая свое творчество погибшему на войне сыну Уильяму:
Моя душа — алтарь его побед,
Светящийся, как мрамор, изнутри,
Что поглотил навеки дольний свет
И тлеет самоцветом до зари.
(из стихотворения «Моя душа — алтарь его побед…», пер. А. Черного, с. 80)
Это чувство шире только кровного родства. Черты материнской фигуры приобретает и лирическая героиня бездетной Хелены Коулман (1860—1953) вместе с тем самым состраданием войны:
Но проступало в нем дитя,
Не знавшее того,
Какая буря чувств кипит
При взгляде на него
В сердцах, где материнское
Проснулось естество.
(из стихотворения «Когда впервые форму он // Примерил…», пер. Д. Манина, с. 237)
Чаще других времен года тут и там на страницах книги появляется весна, традиционный поэтический топос. Не календарная отметка, а символ возрождения и возвращения к жизни как закона природы: «Весеннее наступление» (Оуэн в пер. А. Черного, с. 115), «Военная весна» (Эдит Несбит в пер. А. Триандафилиди, с. 248), «Весна во время войны» (Сара Тисдейл в пер. Е. Кистеровой).
Смерть и возрождение контрапунктически соединяются в хрестоматийном стихотворении Алана Сигера (1888—1916):
Мне Смерть назначит рандеву,
Когда воротится Весна.
(пер. А. Серебренникова, с. 45)
И у других авторов:
И вот — Зима. Чтоб видеть всход Весны,
Посев мы кровью оросить должны.
(из стихотворения «1914» Уилфреда Оуэна в переводе А. Серебренникова, с. 113)
Что умерло, в земле легло,
Погибшее взойдет весной.
(из стихотворения «В бой» Джулиана Гренфела, пер. А. Черного, с. 87)
*
При сквозном чтении антология может дать ясное представление о многообразии поэтических голосов эпохи. Наряду с наиболее известными фигурами англоязычной литературы, такими как Томас Харди, Уильям Батлер Йейтс, Гилберт Кит Честертон, Говард Филипс Лавкрафт (в их творчестве война не заняла центральное место), или переводившимися ранее классиками военной поэзии, как Зигфрид Сассун, Уилфред Оуэн, Айзек Розенберг, в поле зрения русского читателя появляются и новые авторы. На русском впервые напечатаны стихи Анны Дьюри, Джесси Поуп, Артура Грэма Уэста, Патрика Шоу-Стюарта, Герберта Асквита, Флоренс Эрл Коутс, Хелены Коулман, Эдит Несбит и Генри Ньюболта. Так сто один год спустя после завершения войны продолжается освоение искусства, порожденного ее героями и жертвами — и требующего осмысления.
P.S.
Позволю себе, немного отклонившись от темы собственно художественной, привести в заключение цитату из книги французского психолога Анн Анселин Шутценбергер «Синдром предков», где описываются во множестве случаи наследования через поколения переживаний, связанных с определенными ужасными историческими событиями, — и чем более табуирована тема в семье, тем тяжелее, к примеру, психосоматическая симптоматика у детей (и четыре, и пять поколений спустя). В главке о травматизме «ветра пушечных ядер» говорится о потомках тех, кто пережил газовые атаки под Ипром и Верденом в 1915 и 1916 годах (или, напротив, погиб тогда): «Эти картины были столь явственными, будто они сами там присутствовали. У них наблюдались разнообразные проявления: кашель, квази-астма, “мертвенный холод”, напоминающий тревогу приближающейся смерти». Трансгенерационные кошмары облегчались знакомством с семейной историей, выведением прошлого из “слепого пятна”.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
